«В начале войны на Донбассе я очень недоверчиво наблюдал за ситуацией. Думал: поиграются, и все закончится»
До войны я был частным предпринимателем. Сформировал бригаду, делали ремонтные работы, которые не подпадают под лицензирование. Всю жизнь прожил в Запорожье, хотя родился в Хабаровском крае. Но когда мне исполнилось пять лет, мы с родителями переехали из России. С тех пор я там никогда не был.
В начале войны на Донбассе я очень недоверчиво наблюдал за ситуацией. Думал: поиграются, и все закончится. Родители тогда мне все время говорили, мол, как я могу так равнодушно относиться к тому, что происходит. Но тогда я не видел себе применения. Когда в новостях передали, что 40 КАМАЗов с боевиками пересекли границу нашего государства, - собрал вещи и поехал…
«Донбасс» был на тот момент первым добровольческим батальоном и самым распиаренным в интернете. 1 июня я уже был в Новых Петровцах, где тренировали добровольцев батальона. Вещей с собой практически не имел: какой-то спортивный костюм и кеды. Форму и берцы нам выдали где-то через неделю-полтора после прибытия. Сначала дали «Дубок», через три дня она разошлась по швам. А потом волонтеры привезли б/у Multicam, в которой я прошел все АТО. Сейчас моя форма находиться в государственном музее истории Украины во Второй мировой войне (в Киеве – ред.).
Отбора как такого в батальоне не было. Все проходили собеседование. В основном, нас спрашивали о мотивах пойти добровольцем на войну. Честно говоря, это было на уровне шарлатанства. Собеседованием занимался «Нерв» (позывной), он ранее принимал участие в боевых действиях, кажется, в Казахстане, где сопровождал караваны.
И вот при мне он разговаривал с парнем (впоследствии у того парня был позывной – «Мирный»). Спросил его тоже, что и остальных: «Зачем ты пришел в батальон?» Тот эму отвечает: «Ну, мне интересно пострелять, повоевать…» «Ты – щегол, не понимаешь ничего! Таким, как ты, оружие давать нельзя…», - кричал на него в ответ «Нерв», указывая ему на дверь. «Мирный» все же настоял на том, чтобы его взяли, и позже был в штурмовом подразделении батальона. До этого времени я и весь боевой состав нашего батальона относится к «Мирному» с уважением.
Много добровольцев ушло на этапе формирования батальона, потому что процесс отбора не был нормально организован. Я не виню в этом ни Семенченко (командир батальона “Донбасс”, ни Власенко (начальник штаба). Это был первый опыт. Проблемы в тренировке бойцов батальона возникали, в том числе, из-за Нацгвардии, которая ставила нам палки в колеса.
К примеру, во время тренировок нам давали по три-четыре патрона на стрельбы. Когда выезжали на передовую, они нас часто блокировали, не разрешали выезжать…
«Мы воевали: стадо – на стадо»
В армии я был механиком-водителем танка. Когда пришел в «Донбасс», танками там и не пахло. Поэтому пошел в БТРщики, был командиром машины БТР. У нашего подразделения была БРДМ без вооружения. Ну, мы ее называли бронированным такси (смеется – ред.). Постоянно ездили на передвижные блокпосты. Так что с личным составом батальона практически не пересекались.
Попасть в наш бронетанковый взвод было не так просто. Я ходил к «Филину» (Власенко – ред.) пять или шесть раз, убеждал его, что могу отремонтировать любую бронетехнику. Но, как ни странно, туда выбирали только по возрасту, росту и телосложению. Должны быть молодыми, здоровыми и красивыми. Штурмовиков и разведчиков выбирали по тем же признакам. Как будто бы на свидание… (смеется – ред.). Все остальные – шелупень, их «кидали», куда попало. Но я все же добился своего.
17 июля мы приехали в Артемовск. Когда едешь вглубь «серой зоны», испытываешь легкий мандраж. По прибытию на базу эти ощущения пропадают. Ты – либо в процессе подготовки к какой-то операции, либо спишь или ешь… Лежать и плевать в потолок не приходилось.
В день нашего прибытия ребята из нашего батальона ходили первый раз освобождать Попасную. Неудачная была попытка. И когда они вернулись в Артемовск, - было куча эмоций, нервов, матов… Попали они там в крутой переплет, несколько человек тогда погибло, были и раненые. А на следующее утро наше подразделение поехало на передвижные блок-посты. В Артемовске и по округе тогда было тихо-мирно.
Мы ехали по дороге, которая ведет к Иловайску. Продвинулись к карьеру и остановились на развилке. Неподалеку, по нашим сведениям, было максимальное скопление боевиков. Но долго там не задержались, поехали на очередной штурм Попасной.
Точных сведений о количестве боевиков нам никто не предоставлял. Представьте, как можно себя ощущать, когда тебя ставят во главе колонны, и ты едешь на БРДМе, где нет даже пулемета… Правда, во время штурма Попасной нам дали «Омегу» и два БТРа-«четверки», говорили, что и танки были. Но танки я увидел только на следующее утро, после штурма.
Мы воевали: стадо – на стадо. Это же было начало войны, ни мы, ни та сторона, - не обучены. И штурм любого населенного пункта тогда выглядел как в советские времена во времена «сухого закона»: продажа алкоголя по две бутылки в одни руки. И когда открывался магазин, все кидались внутрь. Очень похоже происходили штурмы оккупированных территорий.
Попасную тогда мы освободили. А на следующий день часть бойцов батальона осталась охранять город, а часть – поехала в Лисичанск. Я был во второй группе.
Освободить Лисичанск удалось также не с первой попытки. Хотя у нас было подкрепление – 24-я львовская механизированная бригада. Мы действовали слаженно и смогли освободить город.
Первый раз начали заходить в город, но поступила команда отступать. Несколько наших танкистов «сняли» снайпера. Ребята ехали в открытом положении, снайпера их расстреляли. Нашим разведчикам, правда, удалось поймать одного снайпера. Как потом оказалось, его утром в тот же день пропустили через наш блок-пост. Он тогда плакал, клялся, что едет проведать маму. Я не буду рассказывать, что было после того, как его привели к нашим парням. Встретили его «нежно». Он, конечно, согласился все рассказать, что знал: сколько у них снайперов, где огневые точки и т.д.
Вторая попытка штурма Лисичанска была успешная. Особого сопротивления также не наблюдали. По правде говоря, в секторе, который «зачищали» бойцы моего подразделения, больше было стрельбы по воробьям. Для устрашения, что ли?
Местные жители по-разному себя вели. Например, в Лисичанске люди по три-четыре дня после освобождения города боялись выходить из подвалов. Думали, что пришли «каратели», которые будут есть их детей. А в Иловайске местные вели себя совсем по-другому. Однажды во время боя один местный спросил нас: можно ли ему перейти дорогу?.. Прятались только, когда стреляли «Грады».
Реагировали на нас неоднозначно. Некоторые – благодарили, другие – относились враждебно. Но разговаривать на какие-то идеологические темы было бесполезно. Вот стоишь ты с оружием, он кивает на все твои слова, но по глазам видно, что не согласен с тобой.
Есть ли смысл отвоевывать ту территорию? Мы же не за территорию боремся, а за слом советской, КГБешной системы. Эти земли сейчас не имеют никакой ценности. Там все усыпано осколками, минами, неразорвавшимися снарядами. Заводы – уничтожены, распилены на металлолом, инфраструктура – в упадке. Учитывая менталитет людей, которые живут на той территории, разруха там будет еще сто лет.
Думаю, со временем ситуация на Донбассе урегулируется. А нам сейчас изо всех сил нужно побороть внутренних врагов – коррупцию, олигархов. 20 лет одни (политики – ред.) меняются с другими местами, называя себя то властью, то оппозицией. Всех их нужно гнать в шею. Назначение на высокие должности должны проходить через открытые конкурсы. Пока этого не произойдет, ничего не измениться и война не закончиться.
«Я был уверен, что моя жизнь закончиться в «зеленом коридоре»
В Иловайск заходили 19 августа. На третий день пребывания в городе, выдвинулись в сторону Зеленого, выкопали окопы и распределились по частному сектору, чтобы не сидеть всем в школе, где первоначально была наша база. Кто умнее был, то вырывал окоп прямо во дворе какого-то частного дома и там спал. Я вообще сделал себе блиндаж, перекрыл его шпалами и выходил из него только, чтобы покушать. Так было несколько дней. А потом от «Филина» поступила команда возвращаться в школу. Непонятный, конечно, приказ, но мы его выполнили.
В школе я спал на третьем этаже. Когда начинались обстрелы, все бегали, как угорелые. Вот я и залез повыше, чтобы спокойно поспать (улыбается – ред.). Каждый день нас засыпали «Градами». А чем можно ответить на такие обстрелы? Техники соответствующей у нас не было. Поэтому я не реагировал, когда начиналась стрельба. Максимум: переворачивался с одного бока на другой. Нет смысла куда-то бежать. Где гарантия, что туда, где спрячешься, не прилетит осколок?
Со временем к постоянным обстрелам привыкаешь, как к любым звукам, которые слышишь каждый день. Главное, не позволять страху сковывать тебя. Я тогда думал и о том, чтобы не сдохнуть бестолково…
Мы ехали на УАЗе, а на буксире тащили за собой заглохшую «восьмерку». В Многополье остановились, и я сказал: «Ребята, отцепляйтесь, а то, чувствую, сейчас нам будет не сладко. И нам, и вам будет конец». Парни потом погрузились в какой-то грузовик, ехали впереди меня. Я видел, как прямым попаданием то ли ПТУРа, то ли танка, сорвало тент кузова. Там было 24 человека. Осталось только два тела.
Нас в УАЗе было шестеро. И мы проскочили. Я съехал с дороги, мчались по кукурузе. Не помню, сколько показывал спидометр, выжал из машины самую большую скорость. И так мы спаслись. Остановились уже в Червоносельском, непосредственно вплотную к жилым домам.
После того, что я увидел во время передвижения по «зеленому коридору», понял, что моя война здесь закончиться. Но это понимание вызвало у меня желание подороже «продать» свою жизнь.
Мне было интересно узнать, кто нас обстреливает. С левой стороны по ходу движения за посадкой увидел танк в капонире. Передал по рации, что вижу российский танк. На что слышу привычную команду: «Не стрелять! Это – наши!». Чья была команда – уже не помню.
Я пошел назад, сказал «Усачу» о том, что увидел, и мы сообщили командиру взвода – «Лермонтову», что будем «валить» танк. Он дал добро.
Женя («Усач» - ред.) вышел из-за посадки, «шарахнул» один раз из гранатомета по танку. Мы спрятались метров за пятьдесят. Думали, сейчас он даст ответку. Но в ответ – тишина.
Я вернулся обратно. Посмотрел: люки в танке были открыты. Он не подавал никаких признаков жизни. Очевидно, мы попали в него и оттуда выскочили российские военные. С другой стороны начал подниматься другой танк. Я крикнул об этом Жени. К нему как раз подошел «Бугор». И они вдвоем с ручных гранатометов били по другому танку.
Я подбежал к танку с открытыми люками, залез в него и пытался завести. Но как я не старался, не смог. Потом приводили пленного российского механвода, но так ничего и не получилось.
Возле этого сломанного танка мы с «Усачем» и расположились. Ни наши туда не стреляли, ни те. Нашли очень много российских сухпайков в танке. Так просидели приблизительно 20 минут.
Вдруг смотрю, в метрах 400-500 от нас с левого фланга видно гусеничную броню. Она обошла нас и спряталась за деревьями. Я говорю Жене: «Пошли, «бахнем». С нами хотел пойти еще «Майор», говорит: “Пацаны, подождите меня, пойду за гранатометом». Посидели минут пять, и, не дождавшись, пошли сами. Идем, разговариваем... Остается наверно метров 50-100, слышно по шуму двигателя, что техника уже близко. «Усач» говорит: «Тебя как зовут?» Я эму: «Ты что? Я же «Брест». «Нет, как тебя зовут? Я – Женя», - говорит он. «А, я – Саня», - отвечаю. Так мы впервые познакомились.
Я был уверен, что «броню» должна охранять пехота. И когда мы зайдем, нам – конец. Но какая тогда для меня была разница, где умереть: при выходе из Червоносельского, или здесь. Подходим ближе, видим два БМД-2, один из них был в боевом положении, то есть закрытый, а в другом сидели российские военные по-походному. Фактически они находились в укрытии и стреляли нашим в спину.
Мы немного растерялись, так как ожидали уничтожить одну единицу бронетехники. Только у «Усача» был ручной гранатомет, а у меня опыта уничтожать бронетехнику с АКС не было. Мы договорились, что первым выстрелит Женя, а потом я.
Женя выстрелил из гранатомета, я открыл огонь из автомата. Одного – ранил, один – убежал, а третьего – убил. Технику не смогли завести, просто подожгли ее. Пленного передали медикам. Им оказался 22-летним россиянином, контрактником из Калининградской области.
Как только мы вернулись на прежнюю позицию, увидели, что позиции наших парней обстреливает танк. И решили подползти к нему. Но начались «мирные переговоры». Так Бог решил, поскольку сбить тот танк и остаться в живых было не реально. Мы вернулись на позиции нашего подразделения.
«Россияне меня точно видели в тепловизоры. Я переступал через их головы в окопах»
После тяжелых боев практически все ребята решили сдаваться. Я и «Усач» были не согласны с этим решением. Все еще был уверен, что я – ходячий труп, что мне мало осталось. Зачем сдаваться? Чтобы меня пытали? Я лучше подохну где-то в канаве. Пусть лучше мухи меня грызут, чем эти живые твари.
«Гал» тогда собирал бойцов, которые готовы были выходить из окружения самостоятельно. Он назначил место, где встречаемся. Туда пришли и мы с «Усачем». Собралось только 12 человек. Когда смерклось, начали свой путь.
Мы с «Усачем» практически сразу откололись от этой группы. Даже пяти минут вместе не прошли. Понимаете, не было человека, которому ты доверяешь. С «Галлом» я пересекался всего один раз, когда просил у него сгущенку в Иловайске. И он мне не дал (смеется – ред.).
Кто-то говорил: идем влево, кто-то – вправо. И мы с Женей решили проложить свой путь. Но потом также разделились. Между нами всегда был мир и согласие, но в тот раз наши точки зрения сильно разошлись. Мы друг друга убеждали, куда надо идти. Но к единому решению так и не пришли. И решили, что судьба нас рассудит.
Он выходил из окружения один день, около 12 часов дня был в Курахово. Я - немного дольше. В 10 часов утра дошел до Комсомольского. Пять часов шел через российскую базу под Новозарьевкой (Старобешевский район Донецкой области – ред.). Тогда я впервые за все пребывание на Донбассе молился, чтобы успеть пройти базу до рассвета.
Россияне меня точно видели в тепловизоры. Я переступал через их головы в окопах. Сидит вот парень в окопе с биноклем, но обойти пройти его – невозможно. Так я переступил через его голову и пошел дальше.
Я был в полном обмундировании. Сзади на форме – большой шеврон батальона «Донбасс». Но тогда я уже ничего не боялся. Кстати, хорошо, что я выходил сам. Вдвоем с «Усачем» вряд ли бы выбрались.
Когда днем пришел в Новозарьевку, включил телефон, позвонил «Луганю», чтобы он подсказал мне маршрут движения. «Тебе – на северо-запад, 4 км и будешь в Комсомольском», - сообщил он мне. Я выключил телефон и пошел дальше. Поймал «попутку». Я же был с автоматом, а машины всегда там останавливаются перед мужиком с ружьем. Попросил, чтобы меня подвезли в Комсомольское. «А вы кто?», - спрашивают. Говорю: «Украинский военный, выхожу из окружения». Мужчина с женщиной не хотели меня подвозить, мол, у них – дети. Но потом все же согласились. Высадили меня на въезде в Комсомольск, сказали, чтобы дальше шел пешком. У меня еще было 100 грн, я дал их «детям – на конфеты».
Прошел буквально 200 метров. Остановил другую машину, которая ехала навстречу. Спросил, кто в Комсомольске. Водитель сказал, что «ночью взяли сепары». Потом оказалось, что в город пришло 30 танков, разбили нашу базу. Но наши не полностью вышли из города, они собирали тех, кто выходил из окружения.
Мне повезло: парень, которого я остановил, был нашим сторонником. Он остановил машину Красного креста, и они меня подобрали.
Кто-то из наших выходил несколько дней, «Ахмет» шел полтора месяца. Он выходил босиком, где-то обувь потерял. Я сначала тоже воевал в кроссовках. Думал, если мы все время в городе воюем, зачем мучатся в берцах? Второй раз я бы такой ошибки не совершил никогда в жизни.
Со всех, кто выходил из окружения, пропал без вести «Дудаев». Он выходил с «Лехой» в группе с восьми человек. Они попали в засаду, по ним открыли огонь. Начали отстреливаться и проскочили. «Леха» дал команду: «За мной!», все побежали за ним, а «Дудаев» замешкался и не побежал. И тела не нашли, и сведений о нем нет никаких. Мама его до сих пор уверена, что он – жив.
«Бас» - мой побратим, который был за рулем автомобиля Красного Креста, отвез меня к нашим «донбассовцам». А с ними мы уехали в Курахово. Я всю дорогу проспал. Потом отправили в Днепропетровск на базу МВД. На две недели нас отпустили домой, а после этого я снова вернулся в Днепр. Какое-то время там пробыли, потом приехали в Старе. А позже я уехал учиться в Золочив в сержантскую школу. Но как пришел я младшим сержантом на войну, так им и остался.
На базе в Днепре меня назначили командиром первого взвода, а «Поляка» - и.о. командира роты. Когда он ушел заниматься общественной деятельностью, меня поставили на его место, пока не пришел «Гал». Пребывание там было своего рода реабилитационным периодом для тех, кто прошел Иловайск. К нам приходили психологи, разговаривали. Со мной тоже встречались. Но мне не нужна была помощь, у меня не было никаких расстройств.
Все спрашивают: почему произошла Иловайская трагедия. Говорят, мол, подразделения же готовились к наступлению и т.д. Но это лишь красивое слово – готовились. Это все равно, что третьекласснику готовится к вступительному экзамену в университет. Базовых знаний же нет! Нас посылали в Иловайск, говоря, что там несколько десятков боевиков. А там их – тьма тьмущая!
События Иловайска я вспоминаю очень редко. Разве что в разговорах с журналистами. Даже когда с побратимами сидим за рюмкой, не люблю обсуждать разные детали пребывания на Донбассе. Зачем воду в ступе толочь...
«Я пошел в спецподразделение. Нас готовили по НАТОвским стандартам. Но, как оказалось, это – очередной проект по выкачке бабок с Европы и Америки»
После Иловайска я уже не хотел идти воевать. Но началось Дебальцево. И меня опять потянуло (в АТО – ред.). Но нужно было мобилизироваться. Официально меня оформили с 13 февраля 2015 года.
В Широкино я попал уже с подразделением №3027. Когда мы заезжали на вражеский блокпост, получил ранение в ногу. Раздробило пальцы на левой ноге. Но в Мечникова (клиника – ред.) все отлично пришили, не могу сейчас отличить здоровую ногу от больной (улыбается – ред.).
Во время своего пребывания в больнице наше подразделение перевели в воинскую часть №3057 в Мариуполь. После лечения мне четыре месяца не оформляли документы, чтобы я отправился в «Донбасс». За это время я прошел отбор в воинскую часть № 3018. Это – спецподразделение. Начал проходить повторную проверку военно-лечебной комиссии, поскольку предыдущая признала меня «ограничено годным» к участию в боевых действиях из-за ранения. И в это время мне пришли документы, чтобы присоединиться к подразделению № 3057. Но я все же выбрал №3018. Обещали готовить нас по НАТОвским стандартам. Я хотел стать профессионалом. А в итоге оказалось, что в это подразделение завели 70% офицеров с воинской части №3027, которые 20-30 лет протирали штаны в Новых Петровцах. По сути, тот же «Беркут». Началась звездная болезнь у некоторых из них. Служба – по нарядам. Но я не для этого туда шел.
Мне говорили, мол, надо потерпеть, обещали сразу же дать офицерскую должность. Позже все разговоры об этом «замялись». Я посмотрел на эти процессы, понял, что не смогу на это повлиять, послужил до дембеля и уволился. Да, зарплату мне там приличную платили – 10 тыс 700 грн. И жил я мирной жизнью. Но хотел быть в нормальном боевом подразделении, быть началом современной украинской армии, строить новое государство. К сожалению, я так понимаю, это – очередной проект по выкачке бабок с Европы и Америки.
«Я стараюсь от критики удерживаться. Сам не святой»
У меня в жизни все события меняются, как слайды. Один – вытащил, другой – поставил. Так было и с событиями в Иловайске. Ничего не поменялось в моей жизни. Я не пил, как некоторые бойцы, которые вышли из окружения. Один боец «Лев» говорил, что у него «Иловайский синдром». И все, кто с ним общался, заболевали этим «синдромом» за рюмкой водки (улыбается – ред.).
Поначалу я даже не ощущал никаких изменений со здоровьем. Но со временем проявились последствия травм, полученных в боевых действиях. Почти месяц в Золочеве меня «ремонтировали».
Но самые большие травмы я получил здесь – на «гражданке». В родном Запорожье я принимал участие в акциях протеста против местного прокурора (Александра Шацкого – ред.). Это было после участия в боевых действиях. Нас (бывших бойцов АТО – ред.) организовали волонтеры. Но как «крышевал» Шацкий бандитизм и аферистов, как «уничтожал» все активное население региона, - так и продолжает этим заниматься.
Вообще Запорожье – это ж сепаратистский край. Так вроде бы все тихо, мирно. Но это – показная тишина. На самом деле на всех должностях, где принимаются какие-либо важные государственные решения, сидят сепаратисты. Если бы в город вошли россияне, они бы сдали его.
Так вот: приехал я в Запорожье, собрал своих знакомых ребят, с которыми воевал в «Донбассе», организовали немногочисленную акцию протеста против Шацкого.
А потом меня пригласили на мероприятие. Я возвращался домой и возле автовокзала ко мне подошли сзади и ударили по голове. Как потом показало МРТ, - повредили мозочек. Я перестал ориентироваться в пространстве. А меня добивали…
В общей сложности после войны и акций протеста «заработал» себе протрузию позвоночных дисков, после контузии, которую врачи не хотят признавать, мол, почему раньше не обратился, - проблемы с давлением. Лечился в Феофании в прошлом году, теперь работаю. Надо же на что-то жить. Денег вообще нет.
Я никогда не жалею о том, что пошел воевать. Первый раз в жизни я себя ощутил живым именно на войне. И многие ребята, которые попадали в горячие передряги там, - ощущали себя живыми. Именно там ты понимаешь, что у тебя в этой жизни что-то или кто-то есть. Там появляется единение, уходит снобизм, растопыривание пальцев. И все становятся простыми людьми. Меня увлекали не военные действия, а сами отношения между людьми.
После того, как закончились боевые действия, мои побратимы за редким исключением, к сожалению, в Facebook вылили на голову друг другу по ведру помоев. Хотя я не вижу в этом никакого смысла. На войне каждый поступал так, как мог поступить. У всех был выбор. А поливание друг друга дерьмом – это проявление эгоизма. Кто-то хочет быть лучше, кто-то должен быть хуже. И именно на этих недостатках играет действующая власть, манипулирует нашими слабостями. Я стараюсь от критики удерживаться. Сам не святой.
Угнетает меня и тот факт, что добровольцы, с которыми принимал участие в боевых действиях, в большинстве продаются за личные корыстные интересы. Кому-то квартирку дали, кому-то медальку, кому-то пару выступлений на центральном ТВ. Мне тоже предлагали медальку, обещали, что сделают из меня Героя Украины, чтобы я мог ногой отрывать двери в любые кабинеты. Но я не пошел на это…
«Я надеялся, что Порошенко за две недели закончит АТО и выведет страну из коррупции. Были такие иллюзии»
Сейчас, как по мне, - совсем непонятная политика страны. Радикальное движение «сливается» в унитаз. Власть плавно разворачивает страну в противоположную сторону от курса реформ. От нас отворачивается Европа, Америка. Это то, чего хочет Путин и те «прихлебатели», которых устраивает существующий строй в Украине. Они привыкли сидеть на потоках. Ни один серьезный коррупционер не сидит в тюрьме, разве что мелкие сошки. Сепаратисты избивают добровольцев, и им оформляют хулиганку. Если доброволец, не дай бог, кого-то зацепит, ему сразу – срок.
Раньше у меня было много ожиданий от Порошенко. Он поставил приоритетную задачу для страны – преодоление внутреннего сепаратизма и коррупции. Мне было по пути с Президентом. Но после акций протеста, о которых рассказывал, и ряду других примеров, которые наблюдаю со стороны, очевидно, что никаких прогрессивных шагов на задекларированном Президентом пути государство не делает.
Я надеялся, что Порошенко за две недели закончит АТО и выведет страну из коррупции. Были такие иллюзии.
Каждый день с той и с этой стороны гибнут люди. Эти убийства ровным счетом ничего не приносят. Ни нашей стороне, ни той.
Как по мне, действующей власти выгодно поддерживать состояние войны с Российской Федерацией. Политика государства нацелена не на ее завершение, а на продолжение. Это выгодно всем, кто научился зарабатывать на войне.
Нельзя сказать, что после Майдана ничего не изменилось. Меняется сознание людей. Но, к сожалению, наша страна пока только в первом классе. А нам бы дорасти хотя бы до 5-го. Должны понимать, что власть делает ровно столько, сколько мы позволяем ей делать.