Начнём с цементирующей идеи твоей киевской программы: с вопроса о «новом». Где для тебя проходит черта между старой и новой музыкой?
Новая музыка – это та, которая требует много времени, чтобы в неё въехать, услышать внутренним слухом. Здесь нужно кроме прочтения текста ещё разобраться в приёмах, в технологиях, в дополнительных, вспомогательных техниках. Образно говоря, для меня нет большой разницы между Бахом и Оффенбахом. На противоположных полюсах тут не старое-новое, а доступное или недоступное.
Мне кажется, по-хорошему, дешифровка текстов Моцарта или Бетховена не менее сложна, чем современные партитуры. Просто задачи разные. Если музыку прошлых столетий играть по науке, то нужно реконструировать особенности звучания той или иной эпохи, а это ой-ой-ой какой объём знаний. А с сегодняшними партитурами сам этап чтения текста усложнён – много обозначений помимо нот или вообще графическая запись вместо привычных пяти линеек. Как у тебя «читка» этих сложностей происходит?
Это, наверное, один из самых интересных моментов в приближении к нотному тексту. Период, когда ещё не прикоснулся пальцами к клавишам, и музыка рождается только у тебя в голове. Мне очень важно, чтобы вначале появилось цельное впечатление. Я, может, сразу не сяду за рояль и не начну играть, а какое-то время с этим текстом похожу. Погуляю, послушаю его внутри. В самом первом периоде ты поднимаешься до тех пластов, которые потом, вплоть до концертного исполнения, для тебя будут сокрыты. Показалась какая-то горная гряда, а потом следующую неделю, месяц или год, сколько у тебя будет времени на подготовку этого произведения, горная цепь будет за каким-то густым туманом. Но ты помнишь, что она там есть, и ты в этом направлении движешься. И часто это первое впечатление бывает самым правильным.
Мне очень нравится, как что-то подобное описывал Ингмар Бергман, который говорил, что читка с актёрами пьесы – это как вылазка картографов на местность. Вылезла одна экспедиция – увидела озёра и степи. Вылезла другая – узрела горы и пустыни. Потом все эти впечатления наносятся на карту, и тогда уже появляется полная картина.
Так вот, после конструирования пьесы внутренним слухом следующие этапы – это освоение текста. Услышать по возможности вертикаль, понять, что происходит в каждый момент музыки. Возможно, что-то уже попробовать на инструменте. Расшифровать все особенные техники.
Приходилось ли тебе блуждать по строительным магазинам в поисках гаек для препарирования рояля? Гаек нужного диаметра с правильным звоном при постукивании?
И не только гаек. Ещё искал винты, пенопласт, пластик особенный. Поначалу меня это вводило в состояние ужаса как человека, не очень приспособленного к практической жизни. Мне и дома-то починить
что-то тяжело. Я не знаю, где это всё продаётся, долго всех расспрашиваю, консультируюсь, но зато, когда уже добуду нужный материал, с удовольствием с ним работаю.
Ну и за этим этапом следующий уже похож на обычное разучивание классической пьесы. Собираю музыку по кусочкам и потихоньку играю – друзьям, семье, чтобы понять, как это слушается.
Послушай, мы с тобой тут так спокойно о всех экспериментах со струнами говорим, а ведь я понимаю, что исполнитель обычно настолько трепетно относится к инструменту, как будто это продолжение его тела. Не страшно залезть во чрево рояля и что-то испортить?
Очень страшно, на самом деле, всю жизнь себя воспитываешь: вот это делать можно, а вот это – нельзя. В одном произведении Ребекки Саундерс есть указание играть по медным струнам монетой. Когда я с ней работал над другой пьесой, я между делом поинтересовался, а не повредит ли монета струны. Она сказала: "Да, мне все сказали, что это вредно. На самом деле, нужно играть пластиковой картой, просто не было времени изменить это в тексте".
Меня на первом уроке современной музыки научили самому главному: к демпферам не подходить (то есть к той части, которая заглушает струну – мягкий глушитель, который на неё сверху падает), это самая чувствительная часть, а струны в принципе крепкие.
Часто приходится по воле композитора засовывать посторонние штуки в рояль? Или эта практика уже отходит в прошлое?
Я не могу сказать, что у меня какое-то цельное видение этого процесса, но по моему небольшому опыту, есть ощущение, что сейчас меньше экспериментов в плане оригинального звука, поисков инструментальных эффектов. То, что можно было на рояле найти, уже найдено, описано. Если будут новые эксперименты, то они будут связаны с электроникой, с новыми акустическими возможностями, которые сейчас есть. Пока с инструментарием всё ясно. Мне, по крайней мере, не попадалось ничего неизвестного. Сейчас всё возвращается к более-менее классической инструментальной музыке.
В киевской программе ты собираешься совмещать старинную и современную музыку. Приятное соседство, которое показывает, что современная музыка, во-первых, не оторвана от истории, а, во-вторых, старые пьесы позволяют уху остыть после того, как на него что-то взгромоздили. Насколько, на твой взгляд, органично это всё должно переплетаться, и почему из всех мастеров прошлого ты выбрал именно Джироламо Фрескобальди?
Фрескобальди, по-моему, не позволяет уху остыть. Наоборот, максимально его раскаляет. Когда слушаешь музыку Фрескобальди, совершенно нет ощущения постриженного садика, в котором всё однозначно, округло или ромбовидно. Его звуковой мир всегда сумбурен, очень диссонантен, смел. Его высказывание открыто по форме, максимально экспрессивно по высказыванию, и это всегда цепляет за живое. Музыка, которая царапает уши. Иногда даже больше, чем современные партитуры. Для меня в этой программе Фрескобальди более современный композитор, чем, скажем, Жак Лено.
По поводу Жака Лено, чью премьеру ты сыграешь в Киеве. Совершенно неизвестный у нас композитор. Расскажи о нём немного.
Я с ним познакомился на конкурсе в Орлеане. Он подошёл после третьего тура и сказал, что напишет для меня произведение. Мне импонирует его подход – Лено не пытается быть навязчиво развлекательным, он старомоден и этим мил.
Лено – композитор старой школы. Он всегда пишет в понятных формах. Его музыка, как правило, связана с литературой. Например, к фантазии, которую я буду играть, в качестве предисловия вынесен текст Элиаса Конетти: "Расправить над поломанным миром небо, которое может его починить" (это плохой перевод с французского). Другие произведения связаны с Шатобрианом, какие-то – с Малларме.
Кстати, Лено приедет на свою премьеру в Киев.
Расскажи, как в принципе устроен мир современного пианиста на Западе. Как строится твой график?
Волшебно. Мне нельзя рассказывать, иначе другие будут завидовать. Во-первых, я позволяю себе высыпаться. Во-вторых, я устраиваю себе дни, в которые меня ни для кого нет. Не всегда отвечаю на телефонные звонки, уделяю какую-то часть дня на то, что совершенно не связано с концертной деятельностью. Это книги, прогулки, изучение языков, игра на рояле, дирижирование. Что-то для души и для себя.
Есть ли у тебя агент?
У меня агента нет.
Как же ты договариваешься о своих активностях? Особенно учитывая вышеперечисленные факты – не брать телефон и т.п.
По раскрутке у меня, наверное, двойка стоит. Я правда не способен этим заниматься. Я, наверное, человек очень стеснительный, и для меня очень стрессовая ситуация – кого-то о чём-то попросить. Очень тяжело пойти к организатору концерта и сказать: "Давайте, я у вас сыграю"... Иногда делаю, но я потом, строго говоря, плохо сплю. Чувствую, что я что-то важное в себе предаю. Не думаю, что это гордость. Скорее, застенчивость, как будто я хочу отобрать у кого-то хлеб. Это же могут сделать и другие люди не хуже меня.
Конечно, хорошо, чтобы был какой-то агент, но пока, к счастью, мне помогают с работой просто знакомые или знакомые знакомых. Я сейчас пожаловаться не могу – у меня достаточно проектов, концертов, и в перспективе, наверное, будет даже больше.
Ты сейчас живёшь в Базеле. Чем тебе мил этот город?
Базель – это перекрёсток, там встречается много путей. Там и Булез был, и Барток, и Пауль Захер, который создал фонд, где лежат все манускрипты Стравинского и неоклассиков. Да и вообще, кого там только не было. Это важное культурное место.
Базель дал ощущение, что таких, как я, много. Это счастье, когда ты говоришь с людьми о музыке, и тебя понимают. И ещё большее счастье – когда ты не говоришь о музыке, а тебя тоже понимают. Очень важен контакт с людьми, с которыми не всё можно проговаривать.
В Базеле большой выбор концертов, выставок, театральных спектаклей, опер. Я каждый день открываю сайт города и смотрю, что происходит. Иногда бывает трудно выбрать – случается несколько мероприятий, которые я хочу посетить.
Насколько они доступны?
У меня есть скидка как у мало зарабатывающего музыканта. Есть годовая карточка, которая позволяет покупать билет за полцены или вообще проходить бесплатно. А вообще, если ты музыкант и знаешь играющих, то тебя кто-нибудь обязательно пригласит. Мне как-то профессор говорил: важно не только то, на какие концерты ты пойдёшь, но и то, с какими людьми ты пойдёшь на пиво после концерта. Я сначала понял это неправильно, думая, что речь о карьеризме. А потом понял, что это просто ощущение города как большого дома, в котором ты уже узнаёшь соседей.
Что для тебя сейчас Украина, почему по-прежнему сюда приезжаешь?
Приезжаю больше к родителям. Но вообще это для меня очень важная точка отсчёта. Скажу честно: у меня никогда не было ностальгии. Мне никогда не хотелось вернуться в Украину, мне хорошо и здесь, и за рубежом. Но в то же время я чувствую, что есть мембрана, отделяющая меня от других людей, и в Украине она, наверное, тоньше, чем в других странах. Процесс обмена информацией тут происходит совсем по-другому. Наверное, то, что мы выросли в одной культурной парадигме, позволяет нам многие вещи не объяснять, не вербализировать. Мы делим одну культурную платформу, выросли в одной шинели, и знаем, где карман дырявый, где пуговица плохо пришита, где моль завелась. И это нам позволяет заниматься другими делами.
В Украине я провёл 22 года жизни, и это буквально физическое узнавание воздуха, людей, города, неба, растительности, музыки в маршрутках, мало ли чего. Это чувство принадлежности, это чувство прошлого, которое мы всегда несём с собой в настоящее, это возможность с этим прошлым поговорить лицом к лицу. Возможность посмотреть на себя более честно. В конце концов, это место сборки.