Задолго до выхода «Нимфоманки» рекламная кампания старательно настраивала аудиторию на шок и скандал. Оргазм на плакатах, женская и мужская фронтальная обнаженность на большом экране, коитус крупным планом в кинозалах уважаемых фестивалей и, наконец, премьера всего этого «непотребства» широкой общественности на католическое Рождество, — маркетологам было где развернуться.
Уже это удивляет: разве в эпоху свободного доступа к порнографической продукции на любой вкус, такими вещами еще можно кого-то впечатлить? Тем более, что увеличение продаж с помощью сексуализированных образов — одно из наиболее тривиальных мест рекламной индустрии и давно вызывает зевоту. После просмотра обоих частей нового творения Триера становится еще менее понятно, что же в нем нашли такого скандального и провокационного.
Действие фильма происходит где-то на рубеже 1970-х — 1980-х годов. Уже изобретены и выпущены на массовый рынок оральные контрацептивы для женщин, но еще далеко до осознания опасности ВИЧ/СПИДа и последующего признания незащищенного секса (многочисленные крупные планы которого вырезали продюсеры из прокатной версии) безответственной практикой. Похоже, молодость главной героини приходится как раз на времена сексуальной революции, основным лозунгом которой было освободить секс от ограничений религии и морали.
Представление о сексуальности как о чем-то подавленном, что подлежит освобождению, происходит из психоанализа, основополагающие тезисы которого прямо и завуалированно появляются в диалогах между «нимфоманкой» Джо (Шарлотта Генсбур) и «асексуалом» Селигманом (Стеллан Скарсгорд) на протяжении четырех с половиной часов.
Начинается фильм с обсуждения детской сексуальности, «открытие» которой Фрейдом в начале ХХ века повлекло за собой революцию не только в медицине, но и в общественном сознании. Джо называет ее греховной, а Селигман — естественной, что воспроизводит полемику Фрейда и его предшественников с церковными авторитетами. Скупые сведения о детстве Джо с самого начала подталкивают искать психоаналитические объяснения ее дальнейшим «извращениям». Отец ее — врач, и она его очень любит, а вот мать — «холодная сучка», отчужденная от дочери настолько, что та вспоминает лишь ее любовь к пасьянсам. Классический эдипов треугольник.
Далее, целиком следуя Фрейду, сексуальность определяется как непреодолимая сила, власти которой способен избегнуть разве один на миллион. Сдерживать ее под давлением культурных запретов — необходимая толика самопожертвования индивида во благо общества (эпизод про педофилию во второй части). Проблема Джо в том, что она не умеет сублимировать. Выбрасывание на помойку всего, что ассоциируется с сексом, ей не помогает, так как наиболее сексуализированным объектом в конечном счете остается собственное тело, от которого не избавишься.
От классического психоанализа и ранней сексологии, которые сделали своим материалом болезни и отклонения, Триер унаследует также патологизацию секса. Селигман в конце второй части пересказывает фрейдовскую теорию детской сексуальности как полиморфной перверсивности, а до того «нимфомания» неоднократно названа «отклонением», «извращением», «зависимостью» (последнее слово не из фрейдовского, но также из медицинского словаря).
Мысль о необходимости освобождения либидо от оков цивилизации, которой вдохновлялась сексуальная революция 70-х, принадлежит ученику Фрейда, Вильгельму Райху. Триер детально изображает достижения этого процесса, которые заложили основу современной либеральной секс-позитивной культуры. Ее основными составляющими можно считать восприятие секса как самодостаточной практики, направленной на получения удовольствия (сформировавшееся не в последнюю очередь благодаря широкому доступу к контрацепции); превращение секса с непристойной темы на легитимный предмет публичного обсуждения; осознание его как неотъемлемого, полезного и значимого элемента жизненного опыта и идентичности людей; общее признание права совершеннолетних дееспособных субъектов осуществлять какие-либо сексуальные практики, если это происходит с согласия всех участников; превращение моногамного брака на всю жизнь с единственно верного социального идеала на лишь один из многих вариантов партнерских отношений; и наконец гендерное равенство в сексуальном поведении — признание права женщины вести такую сексуальную жизнь, как она пожелает (что прежде было исключительной привилегией мужчин).
Такие принципы остаются доминирующими в сексуальной культуре США и европейских стран, хотя появление СПИДа в 80-е привело к росту консервативных настроений и постепенному сворачиванию «сексуальных свобод».
То что экранизация всех этих прописных истин в 2014 году может восприниматься в Европе как скандальная может свидетельствовать о том, что консервативный поворот к традиционной сексуальной морали продолжается. Тем более, что интерпретация Триером вышеупомянутых общих мест популярной идеологии отнюдь не радикальна, и более того имеет явственно консервативный оттенок.
Женская эмансипация, которая пафосно объявляется в конце оправданием и настоящим смыслом всей жизни Джо, показана как маскулинизация женщины. Очевидно, это не феминистический взгляд. Конечная цель феминизма — не мимикрирование женщин под мужчин с целью интеграции в мужской мир на лучших условиях, а уничтожение патриархальной системы неравенства в целом. Маскулинность героини Шарлотты Генсбур не более чем нормализует стереотипы о мужской сексуальности как непременно ненасытной, агрессивной и доминантной, и игнорирует такие «женские» аспекты как незацикленность на оргазме и более тесная связь между сексом и эмоциями. В конечном счете кадавр из безэмоционального, агрессивного, присваивающего и непременно направленного на оргазм секса подается в «Нимфоманке» как образец сексуальной свободы и для мужчин, и для женщин.
Не были забыты и стереотипы о женской сексуальности. Когда Джо влюбляется, она жаждет превратиться в абсолютно пассивный объект в руках Джерома. Но как нам становится известно, любовь — это всего еще один способ приковать женщину к семейному очагу. Триер не видит иного выхода из этого закрепощения, кроме отказа от любви, так как в конечном счете не поддает сомнению примат моногамии. Джо может «изменять» Джерому только по его решению, с его позволения, в то время и тем образом, которые он сам определит. Даже самоопределение «нимфоманка», которое упрямо отстаивает Джо в главе «Зеркало» как символ своего права на свободу и самоуважения против принятого в группе психологической взаимопомощи гендерно-нейтрального слова «сексоголик», сохраняет отпечаток тех времен, когда женщина с развитыми сексуальными потребностями считалась ненормальной.
Претендуя на освобождение своих героев, Триер создает каталог сексуальных девиантов, который еще прочнее вписывает их в господствующую идеологию. В фильме почти не остается уголков, где сексуальное желание не было бы поймано в сеть классификаций, определений, объяснений и предписаний. Режиссер разыгрывает перед нами в ролях «викторианскую гипотезу» подавления сексуальности (иронично, действие происходит в Британии), обманчивость которой продемонстрировал известный философ-постструктуралист Мишель Фуко в тех же 70-х годах, когда она вовсю использовалась в революционном освобождении сексуальности. Селигман, который не рассматривает исповедь своей гостьи «с точки зрения сексуальности или сексуального опыта», — воплощает чистый дискурс, накладывающий на жизненный опыт Джо (которая этому скорей способствует, чем сопротивляется) систему интерпретаций, заимствованных из медицины, науки, педагогики, религии, истории и искусства, которые организуют одновременно мышление, говорение, осуществление секса и контроль за ним со стороны общества. Неудивительно, что именно Селигману предоставлено в финале сделать вывод, «придающий всему смысл». Но как человек, он остается «ненастоящим», пока не пройдет сексуальную инициацию как единственный предусмотренный культурой ключ к познанию собственного тела и идентичности. Асексуальность оказывается не только «неестественной», но попросту невозможной в дискурсивном пространстве, где даже люди у которых отсутствует сексуальный опыт, определяются через их отношение к нему.
Эпизод межрасового группового секса также воспроизводит логику господствующего дискурса, хотя Триер прибегает к бунтарским, казалось бы, заявлениям. Он не только усиливает представление о партнерах других рас как экзотических и чужих (Джо привлекает именно невозможность разговора с ними) и стереотип о людях небелых рас как сексуально ненасытных в сравнении с белыми («женщины, которые говорят, что их не удовлетворяют негры — лгут»), но также содержит не менее сомнительную критику политкорректности.
«Каждый раз, когда запрещается какое-то слово, — из здания демократии выпадает камешек», — поучает нас Джо. Поэтому, оказывается, «называть черножопого черножопым», — это не бытовой расизм, а защита демократических ценностей, не меньше. Не тот ли самый «утонченный» аргумент используют консерваторы ежедневно? (Вспомним, как во время прошлогодних дискуссий вокруг законопроекта против трудовой дискриминации церковники и политики наперебой возмущались, что он ограничивает свободу слова и свободу вероисповедания, так как среди других социальных групп, в нем были упомянуты гомосексуалы). «Люди слишком глупы для демократии», — пытается Триер устами Джо прикинуться циником, не верящим в универсальные ценности. Но может они тогда слишком глупы и для свободы слова, которую режиссер так ценит?
Даже наиболее яростно защищаемый в этом фильме принцип сексуального согласия («нет» всегда означает «нет», и тот, кто нарушает это правило, должен быть жестко наказан) уживается с эпизодами незамеченного сексуального принуждения. Мужчина, которого, как нам известно, женщины сексуально не привлекают, привязан к стулу, за ним стоят двое надзирателей, готовых применить физическое насилие в случае неповиновения, он подвержен эмоциональной пытке, не способен сопротивляться ни физически, ни психологически, и когда в этой ситуации женщина делает ему минет — это толкуется не как изнасилование, а как сочувствие (!) и Джо, и Селигманом. Еще бы, он ведь «педофил», кого интересует его согласие на что бы то ни было. Социальное осуждение и исключение людей с табуированными желаниями, которых вроде как «эмансипирует» этот эпизод, только усиливаются: педофильская фантазия используется как повод для расплаты.
Наконец, хотя и сомнительное, но утверждение либеральных норм для сексуальных практик соседствует в «Нимфоманке» с крайне репрессивным взглядом на сексуальные желания. Они у Триера оказываются гнетом, источником эмоциональных страданий и чувства вины, чем-то, от чего в конце-концов следует избавиться ради более счастливой жизни. Подоплекой желания и причиной, которая его вызывает, оказывается зияющая пустота, дыра, которая которая вызывает постоянный дискомфорт и требует заполнения. «Заполни все мои отверстия», — снова и снова молит Джо.
Это ложь. Желание — это не зуд от нехватки чего-либо, а избыточный, наростающий поток энергии, который движет всеми живыми существами, и чей потенциал ограничен лишь изнашиванием несовершенной материи, которую он пронизывает. Таков основной тезис «Капитализма и шизофрении» французских философов Жиля Делеза и Феликса Гваттари, которые предложили радикально иной взгляд на сексуальность и ее освобождение.
Капитализм улавливает желание в сеть символических структур («молярных линий») и перенаправляет его на свои задачи, — заставляет крутить вертушку проиводства-потребления. Капитализм связывает желание конечным результатом, произведением определенного продукта, который сам по себе не обязательно имеет рыночную стоимость (как, например, оргазм), но приучает индивидов функционировать в режиме «работник-потребитель» вообще. Главенствующая роль в этом процессе принадлежит именно психоанализу, который распространяет и поддерживает ложь о желании как о жажде, которую необходимо утолить.
Миф о эдиповом комплексе превращает желание из мощной, освобождающей, творческой силы в «маленький грязный секрет», замыкая его в рамках сексуальной активности нуклеарной семьи. В этой перспективе можно сравнить желание с энергией, которую производят тела в капсулах на нужды Матрицы в известном фильме. После революции 70-х цель секса переносится с репродукции на удовольствие, но до тех пор, пока желание осознается как дыра, окончательное достижение удовольствия невозможно, — зеноновская апория про Ахилла и черепаху упоминается Селигманом очень кстати. Так действуют параноидальные машины — ассамбляжи из людей, вещей и символических систем, которые производят продукты для дальнейшего их потребления.
Но те же самые машины могут действовать и в ином, – шизофреническом режиме – сосредоточенном на процессе, а не на результате. Вот один из приводимых Делезом и Гваттари примеров шизофренической желающей машины, которая состоит из человеческого тела и предметов: «Пусть перед нами завершенная машина, образованная из шести камней в правом кармане моего пальто (карман, который отпускает камни), пяти в правом кармане моих брюк, пяти в левом кармане моих брюк (передаточные карманы), последнего кармана пальто, принимающего использованные камни по мере того, как они поступают из других карманов, — каков результат этой схемы перераспределения, в которую рот сам вклинивается как машина для сосания камней?».
Первая часть «Нимфоманки» изображает целый ряд изобретательно сконструированных машин. Некоторые из них функционируют в параноидальном режиме, как, например, та, что состоит из поезда, двух женщин, некоторого количества мужчин и пакетика конфет. Эта машина направлена на результат, как и машина для ловли рыбы на крючок. Ее задача — поймать самую большую рыбу, которая живет на глубине пруда, или же самого заманчивого мужчину. Хотя в ней заметен и шизофренический потенциал. Сам по себе набор деталей не позволяет догадаться, для чего может понадобиться эта машина. А вдруг женщины поделятся разноцветными конфетами с мужчинами, чтоб те использовали их как фанты в какой-нибудь игре в тамбуре поезда?
Еще более шизофренический способ действия демонстрирует машина, которая состоит из Джо и трех ее любовников, особенно если включить в нее как составные части оргáн, симфонию Баха, леопарда и пойманную им добычу (во время просмотра фильма мы воспринимаем одновременную работу всех этих элементов, хотя сюжетно они разделены на воспоминания Джо и предложенную Селигманом аналогию). Эта машина неидеальна, так как не избавляется от молярных линий гендера. Три части состоят из разных гендерных комбинаций (мужчина удовлетворяет женщину, женщина удовлетворяет мужчину, равноправные партнеры удовлетворяют друг друга), но в целом совокупность из клавиш, педалей, труб, звуков, животных, человеческих тел не имеет цели и конечного результата. Она звучит, она желает.
Во второй части «Нимфоманки» шизофреническим желающим машинам не остается места. Оргазм как конечная цель работы параноидальной машины, которая состоит из мужчины, женщины, дивана, ремней, веревок и плетки, наступает точно на сороковом ударе. И эта цель известна нам с первого же взгляда на эту машину. В конце Джо начинает зарабатывать на жизнь своими сексуальными пристрастиями («капитализирует» — как это прямо говорит ее новый босс). Желание, пойманное параноидальными механизмами, создает продукт и прибыль. Один из последних эпизодов недвусмысленно намекает, что Джо, которая изначально «требовала большего от захода солнца», блуждает в платоновской пещере, где на стенах виднеются только отблески настоящего света, полученные «через серию сложных отражений от окон высоких домов». Конец фильма: окончательная остановка желания — остановка мышления («хочется поспорить, но нужно поспать»), остановка речи, и наконец — остановка видения.
Не является ли этот фильм историей о том, как молярные линии (Делез), или дискурсы (Фуко) захватывают, подчиняют и уничтожают желание? Историей с крайне пессимистическим прогнозом, в которой настоящая революция происходит никем ни замеченная в самом начале: металлические детали, капли воды, звуки, камни, вибрация сталкиваются и двигаются без какой-либо цели в свободном потоке желания. Равноценным элементом этого ассамбляжа могла бы стать окровавленная рука Джо, если бы не черная дыра навязанной капитализмом нехватки, которая расползается во весь экран в образе вентиляционной шахты еще прежде, чем легко узнаваемый музыкальный хит оглушительно объявит о вступлении в дело культурных кодов, интерпретаций, теорий и страсти к окончательным ответам, от которых человек не в силах избавиться. Так возникает параноидальная машина, которая обрекает на несвободу, несмотря на иллюзорную возможность переопределения и деконструкции молярных линий.
Респектабельный средний класс, которому Джо театрально бросает в лицо обвинение: «Вы все — заморализованное общество, которое пытается стереть мою непристойность с поверхности Земли, чтобы буржуазия чувствовала себя хорошо», этот фильм возмущает своей «вседозволенностью». В частности в Украине, с ее одиозным законотворчеством и неистребимыми комиссиями по вопросам морали. На самом же деле, он лишь предлагает исчерпывающий перечень «всех клише современности», нагроможденных этой самой буржуазией за время ее существования вокруг сексуальности, без каких-либо но. Через несколько десятилетий его непременно будут изучать как энциклопедию сексуальных норм и представлений начала XXI века. Но провокация в «Нимфоманке» все же присутствует, и она очень злая: под видом революции Ларс фон Триер продает потребителям поп-культуры то, что их так окружает каждый день.
Этот материал – дополненный перевод статьи "Сексуальне просвітництво", опубликованной на LB.ua 15 марта.