Нет-нет, я не был знаком ни с кем из них. Тогда, в уже далекие 70-ые, они жили в «большой зоне» СССР, посещали библиотеки, общались с коллегами-историками, голосовали на институтских ученых советах и молча терпели то, что я, молодой романтик, вытерпеть не смог. Портрет Аверинцева над столом – это вечный поклон наставнику, сумевшего убедить мятущегося зэка: и это пройдет! Кто-то из моих лагерных друзей остался в прошлом, умер. Кто-то будет праздновать очередную годовщину независимости Украины. Вот и Серей Сергеевич незадолго до смерти побывал в моем Киеве, говорил со студентами.
Российская интеллектуальная элита… Всегда чужая в собственной стране. Гонимая либо едва терпимая властью. Но всегда – элита. Советские партийные чиновники уровнем образованности даже царским жандармам в подметки не годились. И вот – все как встарь. Укравшие миллиарды нувориши, следуя идеологии, граничащей с русской патриотической шизофренией, пытаются восстановить империю. Такая сегодня там элита. Вызов нового, очередного варварства, наглый и агрессивный.
Там, в зоне, я читал стихи Аверинцева о Византии. О духовных корнях культуры страны, где я находился в заточении. Где рядом со мною жил мой Учитель, «буржуазный украинский националист» Иван Алексеевич Свитлычный, открывший мне вход в мир Аверинцева. Он, мой Учитель, был homo negans, человек, способный сказать «нет», хотя большинство его соплеменников говорили «да», поскольку это требовалось для физического выживания или карьерного успеха.
Он, Иван Алексеевич Свитлычный, не был, разумеется, националистом. Европейский литератор, воспитанный на Сковороде и раннем Тычине, Чаадаеве и Гоголе, Гессе и Фолкнере, он был попросту верен своей, украинской культуре. А верность культуре – самая высокая и непреложная. Это он, «буржуазный националист», пояснил мне как-то, что поэзия рождается из внутреннего раздора. И я, его Первый ученик, запомнил это.
Сумбурные воспоминания… Горькие, светлые, разные. И я знаю, в чем причина этого уже привычного августовского обострения. В приближении праздника Независимости. Залганной, захваченной грязными руками независимости. В день, когда выходят пред светлы очи народной любви очередные проходимцы и воры, я погружаюсь в воспоминания. В день суда над Валерой Марченко, где трое евреев одиноко стояли в ожидании приговора. Смертного приговора, увы. Там я встречаюсь и тихо беседую с Евгеном Прышляком, Степаном Сорокой, Иосифом Мешенером, Ионасом Матузевичусом. Там мне уютно и сладко. Да, уютно и сладко в тюрьме.
Потому что сегодня я опять живу в чужой стране. Одинокий и всегда сомневающийся, как и прежде. Одно меня утешает и вселяет надежду: в этой стране и сегодня достаточно много homo negans – людей, способных сказать «нет». Надежда – психологический спутник жизни. Повторю слова Аверинцева: никто не судья себе самому, я не знаю, чего мне удалось и чего не удалось добиться; я могу только объяснить, чего я хотел.
Я хотел правды и справедливости. Их все еще нет в моей стране.